Пресс-центр

Все советские годы со дня создания Бюраканская астрофизическая обсерватория была гордостью армянской науки и местом, куда привозили всех официальных и именитых гостей: ученых, политических деятелей, людей искусства. Да и вообще увидеть во всех отношениях чудесную обсерваторию стремились все. В Бюракане фокусировалась и вся армянская, и зарубежная астрофизика — обсерватория была в числе лидеров в этой области науки. Здесь трудился замечательный коллектив — от опытных с именем ученых до молодых, делающих первые шаги. Обсерватория и ее создатель — президент Академии наук Виктор Амбарцумян стали настоящим армянским брендом, символом страны. Но прошло время и оказалось, что ничто не вечно под луной, даже Бюраканская обсерватория. Обретение независимости дорого ей обошлось. Как-то вдруг выяснилось, что Армении обсерватория что гиря в ногах — мешает поступательному движению к высотам демократии и рынка.

Обсерватория стала хиреть на глазах вместе со всей академической наукой. Даже то, что Академия наук стала Национальной АН, ничего не изменило. В итоге — имеем, что имеем. Крупнейшие уникальные телескопы спустили свой кпд до постыдного минимума, кажется, здесь зачахло все, включая растительность. Что и говорить, обсерватории необходим радикальный качественный скачок. И, очевидно, новое руководство. О том, какой была Бюраканская обсерватория в эпоху ее расцвета, как там работалось и жилось, о великом Викторе Амбарцумяне пишет в своей недавно изданной во Львове книге “Как делают и не делают открытия” доктор наук, астрофизик Алексей Эйгенсон, сын знаменитого астронома Мориса Эйгенсона. Свыше полувека назад он, аспирант из Львова, приехал в Бюракан писать кандидатскую. И прикипел к Бюракану и к Армении. И, конечно, к Виктору Амбарцумяну, которому уделил несколько вдохновенных страниц своей книги. Он пишет об ученом без пафоса, елея и фанфар. У Эйгенсона Амбарцумян предстает человеком со всеми своими достоинствами и недостатками — без прикрас. Предлагаем отрывки из этой книги, любезно предоставленной автором редакции “НВ”.

“Боже, что это были за лекции!..”
Это был тот самый блистательный лектор, на лекции которого сбегались студенты и профессора со всех факультетов Тбилисского и Ереванского университетов — и филологи, и математики, и астрономы. Боже, что это были за лекции!.. Он никогда не читал по бумажке. Какие конспекты! О чем вы говорите! Он даже не мог устоять за кафедрой больше пяти минут. Вместо этого он выбегал в аудиторию, хватался обеими руками за переднюю парту и, закрывая глаза и брызгая слюной, выпевал свои бесконечные рулады. Слушателей поражали и глубина проникновения в самую суть предмета, и энциклопедичность, и оригинальность и нестандартность мышления.

Так, он ни в грош не ставил Толстого, зато всячески превозносил Шекспира. Как это ни покажется странным или, может быть, даже непатриотичным, но он не слишком жаловал и корифеев армянской литературы, таких, как Аветик Исаакян. Что уж тут говорить о современниках! Сюда относилась и любимая мною Сильва Капутикян…
Мне и самому довелось пару раз слушать его лекции. Помню, что сидел как завороженный и выскакивал потом в коридор с квадратными глазами…
…Я больше десяти лет регулярно приезжал на месяц-два в Армению, на консультацию к Виктору Амазасповичу. Однажды это случилось летом, которое выдалось совершенно нетипичным для этих благодатных мест. Дожди, да не такие, как обычно, ливневые, а моросящие, как во Львове или Ленинграде. Именно в то время в Москве проходил матч на первенство мира по шахматам между Михаилом Ботвинником и Тиграном Петросяном. Все площади Еревана были украшены огромными демонстрационными досками. И перед каждой из них стояла толпа тесно прижавшихся друг к другу болельщиков. Почему-то большинство из них составляли женщины, которые и в шахматах-то почти наверняка ничего не понимали. Редкие фигурки понимающих окружались тесным кольцом: “А что Ботвинник здесь сделает? А чем наш Тигран ответит?” Сам Виктор Амазаспович Амбарцумян после случайного проигрыша Петросяна — попав в цейтнот, зевнул фигуру — послал правительственную телеграмму в Москву: “За Вами стоит трехмиллионная Армения и многомиллионная армянская диаспора. Наше дело правое, победа будет за нами. Академик Амбарцумян”.
И дошла телеграмма, и дошли телепатические сеансы связи! И выиграл-таки Петросян, и маленькая Армения стала центром всего шахматного мира.
Я тогда даже позавидовал этому массовому единению, этому всеобщему порыву моральной поддержки. Вот нам бы так! А то ведь ссорятся между собой наши корифеи, наши академики — что Шкловский, что Гинзбург, что Зельдович… И, соответственно, вызывают насмешку и презрение остальных граждан: ну, как нам их любить и уважать, если они самих себя не уважают!
…В Ереване у меня не было никакого жилья. Попасть в гостиницу почти невозможно: везде на дверях надпись: “Мест нет”. Приходилось как-то изворачиваться. Самым частым моим ночлегом была садовая скамейка в каком-нибудь парке. Но так долго не пролежишь. И я бродил по спящему городу и время от времени грелся у костров. Эти ночные костры разжигали сторожа возле магазинов и ресторанов, питали их газетами, картонками, пакетами, коробками. Подходишь к такому сторожу, “баревдзес” (здравствуйте), можно погреться?” — “Садыс, дарагой, канечно, можно, аб чем речь! Ты сам аткудава будешь? А, из Львова, знаю, знаю, там много армян жило и даже щас живет. А мой двоюродный брат там целый вагон мандаринов прадал. Хароший город, тибэ павезло. А здесь у нас в Армении чиво делаешь? А, да ты в Бюракане работаешь? И что же ты, самого Амбарцумяна каждый дэн видишь? Мы его очень уважаем. Это наш армянский Ньютон”.
И еще об отношении армян к Амбару. Вера Федоровна рассказывала, как у В.А. украли машину, служебный “Зим”. На следующее утро машина стояла у их дома, вымытая и с полным баком, а под ветровым стеклом записка: “Извините нас. Мы не знали, чья это машина. Вы — гордость Армении. Как у поляков Николай Коперник, так у армян Виктор Амбарцумян”.

Амбарцумян и Шкловский — вечные оппоненты
Виктор Амбарцумян и известный астроном Иосиф Шкловский были вечными оппонентами, постоянно спорили между собой. Мне кажется, что они даже нуждались друг в друге. Эдакие друзья-враги… Они спорили друг с другом всюду — на всяких конференциях, совещаниях. Правда, до полемики в научной печати, насколько мне известно, не доходило.
Однажды мне довелось присутствовать при их очередном споре. Дело было в кабинете Амбарцумяна, а речь шла о проблемах сталкивающихся галактик. Сам я был очень далек от этой тематики и интересовался ею чисто платонически, так что меня интересовала главным образом внешняя сторона их спора. Привлекала внимание, прежде всего, их манера ведения дискуссии, а также, конечно, их внешний вид. Этот вид очень отличался. Амбар — благодушный, спокойный, говорит неторопливо, тихим голосом. А Шкловский, взъерошенный, явный холерик, вскакивает со стула, хватает Амбара за локоть или за пуговицу и что-то горячо ему втолковывает. Амбарцумян: “Да, вот тут Вы правы, Иосиф Самойлович, тут я с Вами совершенно согласен”. И Шкловский, торжествующе: “Ага! А что я Вам говорил! Если галактика А подходит к галактике В на достаточное расстояние, вот тогда-то и будет взрыв!” И Амбарцумян: “Все это так, дорогой Иосиф Самойлович, но вот только какова вероятность такого сближения и такого столкновения? Ведь ядро галактики наверняка очень мало. А тогда эти две галактики, А и В, просто пройдут друг через друга, как два комариных роя, и никакого взрыва не будет. Разве не так? Или, может быть, я чего-то не учел, а, Иосиф Самойлович?”
И тут, на моих глазах, Шкловский замолкает, стушевывается, и как-то бочком выползает из кабинета. Мне даже жалко его стало. Ну, на кого ты, бедолага, руку поднимаешь? Ведь он тебя проглотит и выплюнет! Н-да, думаю, дела…
Ну а теперь, когда с ассоциациями, в основном, покончено, позвольте сказать еще несколько слов об их авторе, а также, конечно, и вообще об Армении. Это будет несколько перекликаться с предыдущим разделом, так что уж извините…
Где теперь эти люди мудрейшие нашей Земли?
Тайной нити в основе творенья они не нашли.
Как они суесловили много о сущности Бога!
Весь свой век бородами трясли — и бесследно ушли.
Омар Хайям
Оба они знали и любили поэзию, хотя и разную. Шкловский — Гумилева, Цветаеву, Ахматову, а Амбарцумян — Есенина и восточных поэтов, Саади, Омара Хайяма.
Шкловский и Амбарцумян были похожи в основном — оба были настоящими учеными. Учеными с большой буквы. Оба они уважали и ценили друг друга — за талант, за смелость, за бескомпромиссность в отстаивании своих убеждений. Но было и немало такого, что резко отличало их друг от друга. Например, публичные выступления, и, вообще, популяризаторский талант. У Шкловского — поистине блестящий, а у Амбарцумяна, увы, совсем наоборот. Помню его доклады на научных семинарах и конференциях. Уткнется, бывало, носом в доску, что-то невразумительное бормочет, а потом вдруг и взвизгнет на самом неподходящем месте. Зато статьи научные, предназначенные для специалистов, писал блестяще — глубокие, с четкими и ясными формулировками, с далеко идущими выводами, с каким-то фантастическим даром предвидения. Он мог сразу, буквально сразу, через какую-нибудь пару минут проникнуть в самую суть какой-нибудь проблемы, о которой он раньше вообще ничего никогда не слышал. Один-два наводящих вопроса, и все, он попадает в самое слабое место. И так было всегда, с самого начала его научной, да и ученической деятельности. Очевидцы вспоминали, как они, будущие корифеи физики и астрономии, бывало, обсуждали какую-то проблему или же какую-нибудь задачу. А корифеями этими были те, чьи имена ныне широко известны — Виктор Амбарцумян, Лев Ландау, Георгий Гамов, Дмитрий Иваненко, Николай Козырев и еще несколько человек, студентов Ленинградского университета. Так вот, пока Лева Ландау взъерошит свою роскошную шевелюру, пока Коля Козырев выпрямит свой богатырский стан, так Амбар уже выдает правильное решение, будь то из теории тензорного исчисления, или интегральных уравнений математической физики, или особенностей расширения Вселенной. А по широте познаний вообще не было Амбарцумяну равных — с ним можно было обсуждать почти все разделы астрономии. Разве что великий итальянский физик Энрико Ферми мог составить ему конкуренцию…
И еще. Амбарцумяна отличала внешняя скромность, пусть даже и показная. Кроме того, он очень точно понимал, что и для чего говорит его собеседник, какова его настоящая цель. И Амбарцумян не поддавался ни на какие комплименты, ни на какую лесть. А вот тут уж Шкловский был полным антиподом. На лесть он попадался самую грубую. Ради славы, ради популярности он был готов если не на все, то уж, во всяком случае, на очень многое. Кроме всего прочего, был непревзойденным мастером эпатажа. Как-то его не пригласили на конференцию, куда он рвался. Тогда он заявил, что поедет и без приглашения, поставит неподалеку от конференции себе палатку, затем разбежится, подтянется на руках и перепрыгнет через стену, отделяющую его от конференции… Как вам, дорогие читатели, такое заявление от профессора, доктора наук, лауреата Ленинской премии и прочее, и прочее, и прочее!!! Пошутил — да, конечно, пошутил. Однако ведь давно известно, что в каждой шутке есть доля правды… А уж если эта шутка исходит не от рядового аспиранта или младшего научного сотрудника, а от лауреата и академика, то тем более… Тут главное — эпатаж, известность, слава, стремление как угодно, любыми средствами, разумными и неразумными, привлечь к себе внимание и завоевать дополнительную популярность у как можно большего количества людей, любых людей, и даже таких, кто вообще никогда никакой книжки в руках не держал. А уж тем более книжки на космическую тематику.

“Во всем мне хочется дойти до самой сути”
…Амбарцумян был действительно уникальной личностью по своим способностям, как реализовавшимся, так и оставшимся в тени, невостребованными ни той страной, ни той эпохой.
Он ведь наверняка тяготился, осознанно или нет, той ролью, которую ему послала судьба. Ему были явно малы и узки все эти его должности и звания — академика, дважды Героя социалистического труда, Президента республиканской академии, основателя и директора Бюраканской обсерватории, и прочее, и прочее, и прочее. При всей своей внешней скромности он был, по моему глубокому убеждению, чудовищно честолюбив. Зачем ему были все эти регалии, все эти звания и должности? Зачем нужна ему была эта Нобелевская премия, к которой его представляли? Ведь, получив ее, он стал бы в один ряд с другими нобелевскими лауреатами и был бы среди них равным из равных, а отнюдь не первым и единственно-первым.
Представьте себе концерт симфонической музыки в Белом Зале Ленинградской, а ныне Санкт-Петербургской филармонии, или в зале имени Чайковского в Москве. …”Дирижер талантливо гребет обеими руками…” Итак, концерт окончен, гром аплодисментов после гробовой тишины, дирижер спускается вниз, к оркестру, и пожимает руку первой скрипке. И, естественно, виртуозу-солисту. Так вот, первой скрипкой в этом прекрасном оркестре мог бы быть и я, ваш покорный слуга, автор книги, которую Вы сейчас держите в руках. Вы уж простите меня за хвастовство, но я помню слова Роберта Фишера, сказанные им задолго до того, как он стал чемпионом мира по шахматам. Тогда его спросили, а кто же, по гамбургскому счету, лучший шахматист мира. Его ответ: “Конечно, скромность — хорошая вещь, но было бы глупо скрывать правду. Это — Фишер”.
Вот эту роль, роль первой скрипки в оркестре, мог бы сыграть и я. Но только роль первой скрипки, не менее, но и не более. И, увы, увы, никак не роль солиста. Старый Амбар в роли солиста был и остается непревзойденным!!!
…И опять, уже в который раз, какая-то неодолимая сила возвращает меня в Армению, к ногам старого Амбара. А ведь он отнюдь не был тем благостным, добреньким папашей, каким его можно было представить по тому, что было сказано выше. Он мог быть и безжалостным, и равнодушным. Как, например, он молодых аспирантов и младших научных сотрудников третировал! Как долго не допускал к защите своей выстраданной годами и бессонными ночами кандидатской диссертации! А ведь эта степень сразу означала и существенную прибавку к жалованью. А у этого аспиранта молодая красивая жена, больная мать старуха и больной ребенок…
“Да, Алеша, Вы хорошо поработали, очень хорошо, я Вами доволен. Ну а теперь, когда эта задача в основном решена, возьмитесь-ка за другую, не менее интересную. Вот двадцать лет назад Шепли с Сойер-Хогг решили, что шаровые скопления все одинакового возраста. Мне почему-то кажется, что они ошиблись. Возьмитесь-ка за это дело”.
Мне рассказывали очевидцы, как Амбарцумян учился в Ленинградском университете. Уже с первого курса он привлекал внимание профессуры — своими математическими способностями, трудолюбием и — last not least — быстротой реакции. Там у них, у корифеев будущих, образовалась прекрасная команда — сам Амбарцумян, Ландау, Козырев, Иваненко, Гамов и другие, опять же выдающиеся и неординарные личности. Могу похвастать — к ним в те годы принадлежал и мой отец Морис Семенович Эйгенсон, будущий профессор астрофизики.
Мне рассказывали, как Амбарцумян стал Амбарцумяном, то есть как он учился и работал. Он обшаривал все уголки всех главных наук, перерешал дважды все существующие задачи из всех существующих задачников на всех языках, которые только были в университетской библиотеке — на немецком, который в то время был основным языком всех естественных и точных наук, а также, конечно, на русском, французском и английском. Недаром же потом первые его научные работы выходили на этих языках. Вначале он хотел стать чистым математиком, но потом, на втором курсе, после знакомства с профессором Аристархом Апполоновичем Белопольским сделал окончательный выбор — астрономия. А в ней, в астрономии, он выбрал новое направление — астрофизику. И вскоре стал ведущим специалистом в этом направлении, по сути, заложил основы совсем новой науки — теоретической астрофизики. В этом, в теоретической астрофизике, он был ведущей фигурой во всем мире, от Японии до Америки, от Кейптауна до Кембриджа и от Петрограда до Владивостока (простите, я, кажется, увлекся. Ведь Петроград к тому времени уже стал Ленинградом).
Но после войны он полностью переменил сферу своих интересов, занялся звездными ассоциациями и внегалактической астрономией, где нужны были, конечно, совсем другие познания, совсем иная сфера исследования. Это даже вызывало непонимание его коллег и учеников. “Не узнаю Виктора Амазасповича. Совсем не те работы, совсем нет не то что уравнений, нет даже формул”, сказал его любимый ученик Виктор Викторович Соболев, ставший впоследствии академиком и признанным главой ленинградской астрономии. А Амбарцумян в это время был уже в солнечной Армении, проводил свои исследования звездных ассоциаций, а затем ядер активных галактик, а затем вспыхивающих звезд и вообще нестационарных объектов во Вселенной. И одновременно был вынужден ежедневно решать десятки и сотни проблем, которые наваливались на него не только как на директора построенной им Бюраканской обсерватории, но и как президента Академии наук Армении. А это и финансы, и строительство, и распределение квартир, и многое, многое другое. И надо сказать, что со всеми своими многотрудными задачами он справлялся образцово. Недаром армянская Академия много раз признавалась самой лучшей из республиканских академий!
Я уже писал выше, что, по моему глубокому убеждению, ему были тесны рамки директора обсерватории, президента Академии наук и т.п. Ему бы что-нибудь повыше, он и там бы справился. Кстати, ему дважды предлагали очень высокий пост, пост Президента всей союзной, а не только республиканской Академии, и он дважды отказывался. Много ли еще найдется таких людей, да даже и среди ученых? Ведь они-то, ученые, такие же люди, с такими же желаниями, с такими же достоинствами и недостатками, с такими же страстями…
Я не знаю точно, был ли знаком Виктор Амазаспович с Борисом Пастернаком лично. Но у них наверняка были общие знакомые или, может быть, даже общие друзья. Так или иначе, круг общения ленинградской и московской интеллигенции всегда был — и остается! — довольно узок. Так вот, мне кажется, что это именно ему, Амбарцумяну, были адресованы такие строки Пастернака:
Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
А что касается молодых лет старого Амбара, то тут, пожалуй, были бы более уместны другие стихи. Другие стихи другого поэта, молодость которого совпала и с моей молодостью. Когда-то он написал такие строки, которые производили впечатление на молодых людей моего поколения и, может быть, производят впечатление даже и сейчас, в наш жестокий век, полный меркантилизма и бездуховности:
Я разный. Я натруженный и праздный.
Я целее — и нецелесообразный,
Я весь несовместимый, неудобный,
Застенчивый и наглый,
Злой и добрый.
Границы мне мешают,
Мне неловко
Не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка.
Мальчишкой, на автобусе повисшим,
Хочу проехать утренним Парижем,
Хочу шататься, сколько влезет, Лондоном,
Со всеми изъясняться, хоть на ломаном...
Евгений Евтушенко
* * *
…Мой сын, наслушавшись моих восторженных рассказов о Бюракане, как-то в сердцах сказал: “Папа, а тебе что, кроме Бюракана, и вспомнить нечего? Ведь были же в твоей жизни и другие годы, и другие города? Нельзя же все сводить к одному лишь Бюракану и одной лишь твоей любимой Армении!” И что же я мог ему ответить? Ведь именно там, в Армении, и прошли самые лучшие годы моей жизни. И вспоминаю я ее с благодарностью, теплотой и любовью.

Источник: www1.nv.am
Подготовила

Маргарита Арутюнян